Маргинальная область?

   В России практически не было классов и социальных групп, чьи интересы совпадали бы с интересами коммунистов. Как же тогда последние победили? Ведь если Советская власть “висела в воздухе” (популярное эсеровское определение), то шансов на успех у нее вообще не должно было быть! А тем не менее гражданскую войну большевики все-таки выиграли — хотя бы формально. Как же это понимать? Может быть, все-таки был в России какой-то класс или социальный слой, поддерживавший большевиков? Да, такой социальный слой в стране был. Только его в упор не замечали десятилетиями и заговорили о нем лишь сейчас, в последние годы. Имя ему — маргиналы.

Слово это (от латинского “маргиналис” — пограничный) означает людей, выбившихся из одной социальной группы и не до конца интегрировавшихся в другую. Если хотите, людей на пограничье. Такая прослойка возникает, когда идет резкая и масштабная ломка привычных социальных структур: именно это и происходило в России в эпоху Александра II и затем Витте и Столыпина.

Есть давно подмеченный парадокс. Реформы всегда дают эффект спустя некоторое время — когда сработает их коэффициент полезного действия. В ходе же самих реформ чаще всего наиболее сильно ощущаются как раз их побочные, негативные последствия — не случайно у китайцев самое жуткое проклятие: “Чтоб вам жить во времена реформ!” Причина здесь не только и не столько в экономических факторах, сколько именно в социально-психологической ломке и общества в целом, и многих конкретных его членов в частности. Помните у Н. Некрасова: “Порвалась цепь великая, порвалась, расскочилася: — одним концом по барину, другим по мужику!”

Именно в такие годы появляется — и это неизбежная болезненная плата за реформы, зачастую угрожающая обществу, — множество людей с пограничной психологией, с характерным промежуточным менталитетом. Уяснить черты подобного менталитета нам поможет классическая русская литература.

Хрестоматийный и наиболее известный пример маргиналов — люмпены, или деклассированные элементы. “Продукт гниения общества” — по Марксу, “субпассионарии” — по Л.Гумилеву, персонажи, впервые нашедшие свое художественное отражение в творчестве А.Горького. Легендарные горьковские босяки, контрабандист Челкаш, Старик из одноименной пьесы... А уж “На дне” — так это же маргинальный паноптикум, целая галерея лиц, выбитых из привычного социума. Причем люмпены тут рекрутируются из всех социальных слоев: дворянства (Барон), интеллигенции творческой (Актер) и технической (Сатин), мещанства (Бубнов), крестьянства (Лука), пролетариата (Клещ)... Об этом же, кстати, сказано и у В.Короленко в его “Дурном обществе”.

Но маргиналы — это не обязательно люмпены! Можно стать маргиналом, что называется, и не потерять лица.

Возьмите поэму Н.Некрасова “Кому на Руси жить хорошо?” Да всем плохо! И все потому, что все без исключения герои поэмы — и помещики, и священники, и крестьяне, и холуи — все, что называется, в подвешенном состоянии: прошлое (плохое, но определенное!) ушло, новое пока зыбко, и не знаешь, как себя вести... Знакомое ныне состояние, не правда ли?

А чеховский “Вишневый сад”? Присмотритесь внимательней: там же все — маргиналы. Помещики, теряющие поместье; прислуга, оказывающаяся не у дел; лакей, для которого отмена крепостного права стала личной катастрофой... А уж про Петю Трофимова, недоучившегося студента, и говорить не приходится — чистой воды маргинал с характерными революционно-анархическими настроениями.

Сохранился интересный факт: вспоминая образ Пети Трофимова в тобольской ссылке, императрица Александра Федоровна заметила: “Ну, сейчас такие все в Питере комиссарами”. Проницательный человек была последняя русская императрица...

К слову сказать: недоучившимся (по сути) студентом был у нас Владимир Ильич, а семинаристом — Иосиф Виссарионович. Такие вот дела...

Наконец, маргинальность может быть и чисто психологическим феноменом — без потери человеком социальной определенности. Вспомните хотя бы горьковского Егора Булычева. Ведь купец до мозга костей, до боли узнаваемый (сколько таких “булычевых” описал, к примеру, А.Островский!). Так нет же — тесно ему в купеческом обличье, и “выламывается” он из своего класса (подлинные слова Горького). Выламывается с треском, бунтует, что называется, шикарно, замахиваясь не только на близких, но и на Господа Бога и сатану, вместе взятых. Вот это по-русски — прямо как у Достоевского: “Широк русский человек — так широк, что сузить бы не мешало!” И при этом не приносит ему бунт внутреннего покоя — наоборот, жуткая обреченность в его последних словах: “Эх, Шура, Шура...” А Шура, дочь? Уж так ей невмоготу в обличье купеческой дочки, что мечтает она стать... “кокоткою”, а затем находит более практическое приложение своим мечтаньям — уходит в революцию. (Сходный мотив есть у Горького и в “Деле Артамоновых”.)

Вы скажете: мало ли что Горький напридумывал! В том-то и ужас, что все это писано с натуры! Вспомните судьбу легендарного заводчика Саввы Морозова: своих рабочих в кулаке держал, а финансировал собственного могильщика — большевиков (и одновременно — художников Серебряного века!). И когда окончательно понял, что, мягко говоря, заблудился — пустил себе пулю в лоб. Такой судьбы ни одна литературная фантазия не придумает. А ведь Савва Морозов был далеко не одинок: вспомните уральских магнатов Бугрова (Екатеринбург) и Мешкова (Пермь) — те хоть и не застрелились, а все же меценатствовали будущим экспроприаторам...

В общем, к 1917 году этот слой стал угрожающе многочислен и многолик. Причем он как бы вроде и не на виду был — оттого его и не заметили: формально (за исключением откровенных люмпенов) каждого конкретного маргинала можно при желании счесть членом какой-нибудь определенной социальной группы. И так чаще всего и делается. А выводы о состоянии общества будут ложными. И вот почему.

Самое главное в характеристике маргиналов — отсутствие устойчивой социальной психологии. Система ценностей смещена или крайне релятивна (“Что есть истина?” Эти слова Понтия Пилата можно счесть эпиграфом ко всему, что написано о маргиналах). И отсюда — негативность их миросозерцания. Будучи социально-психологическими “пограничниками”, они комфортнее чувствуют себя не в сфере созидания, а совсем даже наоборот. Ведь созидание — это в перспективе стабильность, а маргиналы — дети нестабильности и, даже страдая от нее, не могут вырваться за пределы ее духовной атмосферы, становясь своего рода заложниками тревожного времени. Это как раз тот самый случай, который описан в “Собачьем сердце” М.Булгакова: люди поют революционные песни, вместо того чтобы заниматься неотложными делами, и язвительный профессор Преображенский — нормальный человек, не маргинал — ядовито замечает: “Если каждый день гадить в прихожей, обязательно будет разруха”. Что мы и поимели...

Отсюда — не просто стремление к деструктивным действиям, но поэтизация разрушения. Как у В.Брюсова: “Ломать я буду с вами, строить — нет!” Не случайно доминанта советской поэзии 20-х годов — “хмельная романтика разрушения старого” (цитирую школьный учебник 70-х годов). Не случайно с такой симпатией выписана у А.Толстого героиня рассказа “Гадюка” — женщина, до такой степени привыкшая только убивать, что и в мирной жизни в любой конфликтной ситуации ее рука тянется к браунингу, и он в конце концов стреляет — в соседку по коммуналке. (Вспомните афганский синдром.) Не случайно, наконец, талантливый пролетарский поэт В.Кириллов в 1918 году написал строки, от которых просто обязан содрогнуться любой считающий себя культурным человек:

“Во имя нашего Завтра — сожжем Рафаэля, разрушим музеи, растопчем искусства цветы!” Лихо, не правда ли? И самое кошмарное то, что эти строки — не инструкция с Лубянки: нет, поэт был искренне очарован своим бесподобным эстетическим вандализмом.

Вряд ли нужно пояснять, что маргинальный социум был находкой для большевиков. Маргиналы их не просто поддержали — они стали для них главной питательной средой, откуда рекрутировались кадры “большевиков и прочих” (так в “Чевенгуре” у А.Платонова), от руководящего звена до рядовых бойцов. Именно здесь, в маргинальной стихии, идея революционного, насильственного переустройства мира нашла своих паладинов, своих фанатических последователей, готовых взойти за нее на крест или послать туда других — кто не согласен.

Взгляните на “знакомые все лица” — на уральских большевиков, отправивших “в штаб Духонина” царскую семью. Федор Лукоянов и Ян Цвикке (Родионов) — студенты, отрекшиеся от великого студенческого братства (помните, как гордо именовал себя московским студентом булгаковский профессор Преображенский и с каким вызовом, рискуя попасть под расстрел, носил на Соловках запретную студенческую фуражку Дмитрий Сергеевич Лихачев?). Николай Толмачев и Борис Дидковский — интеллигенты, порвавшие с контрреволюционной кастой. Рейнгольд Берзин и уже упоминавшийся Цвикке-Родионов — латыши, отрекшиеся от своей исторической родины во имя пресловутой мировой революции. Яков Юровский, Филипп Голощекин, Леонид и Пинхус Вайнеры — евреи, отошедшие от еврейства (об этом писал сам Юровский). Воистину, в буквальном смысле слова: “Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног...”

И так по всей стране. Все порвавшие со средой — под красным стягом. Как в “Хождении по мукам” А.Толстого: Рощин — бывший офицер, Красильников — бывший солдат, Лева Задов — бывший артист…. Все “бывшие”. Все — за левых. И все стреляют: “Товарищ, винтовку держи, не трусь! Пальнем-ка пулей в святую Русь!”.

Самый многочисленный и сыгравший кардинальную роль в истории гражданской войны отряд — это отряд маргиналов, это полупролетарская масса осевших в городах вчерашних крестьян. Слой этот начал расти в пореформенную эпоху. Быстрое разложение феодальных отношений и столь же быстрое развитие промышленности гнали в города все новых и новых рекрутов Великой индустриализации. Они становились рабочими, но рабочими в первом или втором поколениях, не порывавшими с крестьянством ни экономически, ни психологически. Вспомните, как описаны такие полушахтеры-полухуторяне в “Разгроме” А.Фадеева.

Они несли с собой в город особую субкультуру — ту, что позднее социологи назовут культурой посада (или предместья: “Они восстали из предместий” — так и напишет о них впоследствии М.Волошин). Многие из черт этой субкультуры оказались чрезвычайно живучими в советскую эпоху. Так, неоднократно констатировалось исследователями, что, к примеру, коммунальный быт или, скажем, старушечьи посиделки во дворе, превращающиеся для обитателей этого двора в натуральную полицию нравов, — не что иное, как уродливо трансформировавшиеся в условиях города черты сельско-общинных норм поведения. Кстати, нечто подобное довольно часто встречается в XX веке и за пределами России — в странах, где происходят схожие процессы (например, в Латинской Америке, что четко зафиксировано послевоенной латино-американской литературой магического реализма).

Как известно, Урал — край традиционно промышленный и рабочий. То, что заводы на Урале строились с петровских времен, привело к тому, что рабочий класс здесь стал потомственным, с психологией мастеров, зачастую владеющих семейными производственными секретами и передающих их по наследству. Рекомендую всем желающим обратиться в Нижнетагильский краеведческий музей — там материала на эту тему, что называется, залежи: из этой демидовской вотчины вышли десятки талантливых инженеров, механиков, изобретателей (среди них — создатели первого российского паровоза Ефим и Мирон Черепановы и изобретатель первого велосипеда Ефим Артамонов), а также династия художников и граверов Худояровых. Квалификация таких рабочих (они гордо называли себя мастеровыми) была чрезвычайно высокой, и в пореформенную эпоху ей стал соответствовать и уровень жизни: очень советую опять-таки посмотреть в том же Нижнетагильском музее зал быта рабочих — весьма впечатляющее зрелище в смысле достатка!

Уральские рабочие вообще, в отличие от своих собратьев из Центральной России, отнюдь не были пролетариями, которым нечего терять, кроме своих цепей. Уральцы, все без исключения, имели дома, приусадебные участки, земельные угодья — то есть сохраняли в себе некоторые черты крестьянства. Именно это привело их к конфликту с большевиками, так как последние вовсю старались сделать из уральских мастеров хрестоматийных пролетариев. Коммунисты не только отбирали у рабочих землю и недвижимость, но даже запрещали им ловить в заводском пруду рыбу. Дескать, знай, быдло, свой станок! А остальное тебе не обязательно...

Рабочие Урала создали не только мощную промышленность, но и оригинальный и богатейший фольклор. По части представительности жанров и по художественности народное творчество нашего края — одно из самых полных в России.

Не могу не процитировать следующий перл, записанный в 1961 году от 83-летнего Ф.Верещагина в Шалинском районе:

“Преславное чудо, небо украшено звездами, земля — цветами, Петербург — господами, Москва — церквами, Дон — казаками, Казань — татарами, Вятка — слепнями, Оренбург — башкирами, Красноуфимск — черемисами, Екатеринбург — торгашами, Верх-Исетский — мастерами, Шарташ — варнаками, Шадринск — пихтовыми голенищами, Верх-Нейвинск — обушниками, Шура — немытыми кулаками, Таволги — шубниками, Висим — кокуручниками, Грязной завод — творожниками, Нижний Тагил — хохлами, Верхний Тагил — кошелями, Воробьи — зобами, Утка — новыми лаптями, Пермяки — грязными местами, Сылва — дубасами, Шайтанка — хвастунами, Мартьянова — зипунами, Волегова — токунами, Илимка — колдунами, Тепляки — соломой, Кедровка — пареньками, Симонята — ерунами, Лом — тремя зобами, Кын — бражниками, Пермь — сигами, а мы, братья, здесь — добрыми делами”.

Великолепно, не так ли? Каково языковое художество! Так и напрашивается аналогия с уральскими народными промыслами (многие из которых всемирно известны — тагильские подносы и кружева, туринская игрушка, Касли, оружие из Златоуста). Между прочим, эта фольклорная россыпь — та самая “Малахитовая шкатулка”, из которой потом будет черпать свои самоцветы Павел Петрович Бажов...

Я не случайно привел полностью эту фольклорную присказульку (так ее называют на Чусовой): в ней очень четко отражена чрезвычайная региональная индивидуализация уральского фольклора (зачастую на уровне отдельных местностей). Известен, например, такой феномен, как полушутливые прозвища, закрепившиеся за населением конкретных заводов и отражающие характерную местную специфику. Фольклористы зафиксировали, к примеру, что жителей Бакала называли “батами” (за привычку пересыпать речь диалектизмом “бает” — то есть говорит, произнесенным характерной уральской скороговоркой), жителей Каслей, Бисерти, Нязепетровска, Михайловского, Нижних Серег— “гамаюнами” (за певучий выговор), кыштымцев и сысертцев — “жженопятиками” (намек на частые производственные травмы), жителей Верх-Нейвинска — “обушниками” (после того, как рабочий Пузанов обухом зашиб до смерти самодура-управляющего). Во многих частушках также обыгрывается местный колорит — типа следующей, записанной под Алапаевском: “Шадринские девки — модненьки, Бутаковские — сводненьки, Фоминские девки — прошницы, охлебалися горошницы”.

Таким примерам нет числа... И тут возникает вопрос: а как все это соотносится с фольклором позднейшего вышеописанного полупролетарского слоя?

Контраст разителен. В последнем — никакого регионального и местного своеобразия, никакого богатства жанров — в основном, частушки. На место индивидуализации приходит нивелирование. Да и лексика-то становится преимущественно матерной. Во всяком случае, процитировать подобные примеры у меня рука не поднимается.

И это не случайно. Хлынувшая на заводы масса вчерашних крестьян, преимущественно деклассированных, так как крепкие хозяева вели хозяйство и в города не бежали, не могла создать своеобразного фольклора, потому что не обладала соответствующей психологией. Они — и не хозяева, и не мастера, они — маргиналы. Квалификации тоже в массе своей еще не приобрели. А зачастую она и не требовалась: одно дело — металлургия или машиностроение, совсем другое, скажем, — акцизное дело (то есть, попросту говоря, производство водки). Таковы были, к примеру, заводы братьев Злоказовых, превратившиеся в предреволюционные годы на Урале в настоящую “питейную империю”. Чтобы гнать горячительное, особого мастерства не требуется — соответственно и работать тут могут не мастера, а вчерашние лапотники...

Но и крупные организации типа картелей и синдикатов жадно поглощали рабочую силу, там активно скапливался вышеупомянутый маргинальный элемент. Конечно, это не могло продолжаться вечно — рано или поздно эти полулюмпены обязательно превратились бы в стопроцентных фабричных тружеников с собственными традициями, с устойчивой психологией. Но для этого требовалось время. А вот этого-то тайм-аута историческая судьба России и не дала...

Я не случайно вспомнил злоказовское питейное дело. Именно злоказовских рабочих мы встречаем, и в немалом количестве, в правовом деле Ипатьевского дома. И Авдеев, и Медведев, и Никулин, и Якимов, и еще многие — злоказовцы. То есть те самые вчерашние. И в каком же облике они предстают перед нами (и перед историей)?

Отсылаю читателя к популярной книге Э.Радзинского о Николае II. Вышеупомянутые персонажи “не просыхают”. Изощряются в непристойности (вспомните мерзкие рисунки на стенах уборной, куда ходили великие княжны). Всегда готовы не просто к убийству, но к убийству зверскому — именно такие будут докалывать штыками агонизирующих женщин в подвале Ипатьевского дома и забивать прикладом великомученицу Елизавету и ее товарищей по несчастью у алапаевской ямы. Наконец, они обуреваемы “голубой мечтой” — изнасиловать царственных пленниц. Одна такая попытка была пресечена Лукояновым на пароходе “Русь”, на котором девушек под конвоем везли из Тобольска на Урал. А потом, уже после бойни в ночь с 16 на 17 июля... По воспоминаниям очевидцев, когда братва комиссара Ерагакова, рвавшаяся поучаствовать в расправе, узнала, что всю работу за них сделали чекисты, искренне огорчились, глядя на мертвых княжон: “Что ж вы их нам неживыми-то привезли?”

Что и говорить, “печаль великая, несносная”: не дали побаловаться с девочками... Хотя один из них удовлетворил свои желания и так — впоследствии с гордостью вспоминал: “Можно и помереть спокойно — п... у царицы щупал”(!!!).

Нет слов... Воистину, холодные убийцы-латыши по сравнению с ними выглядят чуть ли не идеалом милосердия... Именно таких поэтизировал и идеализировал А.Блок в поэме “Двенадцать”. И без прикрас, беспощадно, гиперболически вывел М.Булгаков — в образе Шарикова...

Кстати, о латышах. Ведь это — тоже еще одна разновидность маргиналов: некие гастарбайтеры в чужой стране — что может вообще быть маргинальнее? Так что их роль в российской трагедии вполне закономерна: они там, где им и полагается быть.

У нашего прославленного земляка, скульптора И.Шадра, есть знаменитая работа: “Булыжник — оружие пролетариата”. Так вот, булыжником в той войне стали маргиналы (только, понятно, не у пролетариата, а у большевиков). Все негативные качества маргинальной психологии — оторванность от традиционных ценностей, тяга к деструктивным действиям как к самоцели и отсюда — психологическая готовность к насилию со всеми вытекающими отсюда последствиями — были сознательно поставлены на службу формирующемуся режиму и культивировались им. А ведь такой ход событий был не фатальным. Можно было направить эту энергию и в позитивное русло — маргиналы не были ублюдками, они всего лишь люди на перепутье. И маргинальная опасность не вечна, как не вечна болезненная ломка реформируемого общества. Грозный урок! Особенно нам, ныне живущим, — ведь и мы живем во времена реформ...